Уже писал, что просмотрел объёмную книгу «Воспоминания русских крестьян XVIII – первой половины XIX века», и упомянул, что ожидал от неё большего – чего-то вроде «Великорусского пахаря» Л. Милова, – ожидал больше чисел, поскольку «правда истории хранится в бухгалтерских книгах». Числа, правда, и в этой книге есть, вот только крестьян нет. Дело в том, что это воспоминания людей, хотя и крепостных, но таких, которые никогда собственно сельскохозяйственной деятельностью не занимались.
Правда, это тоже, по-своему, интересно. Авторы мемуаров (крепостные, напомню) были, понятное дело, во-первых, кем-то вроде купцов – торговали, причём, всем. И домотканым полотном, и тысячными стадами, купленного в Казахстане скота и овец, и даже нефтью, причём, перегоняя её, как можно понять, в керосин. Иные были управленцами – управляли сёлами и имениями, и исполняли работу чиновников. Были и дворовые крепостные, то есть, живущие в доме своего помещика, правда, и эти мемуаристы за единственным исключением были не просто лакеи, а писаря или делопроизводители, а тот единственный настоящий лакей, по совместительству был журналистом, вёл знакомство с московским бомондом в виде артистов и режиссёров, и писал стихи. Правда, после 1861 года он стал подрядчиком на строительстве железных дорог и крупных зданий. Был и крепостной, которому неграмотность и слабосильность не дали возможность стать бурлаком, посему он стал владеть множеством барж и организовывать перевозки миллионов пудов грузов сначала теми же бурлаками, а потом и собственными пароходами.
Богатые крепостные – это не тайна в нашей исторической науке, правда, когда начинают плакать о тяжкой доле «рабов» при крепостном праве, как-то забывают о том, что крепостное право, как правило, не мешало людям проявить себя творцом в любом деле.
Вот чуть выше помянутый неграмотный владелец пароходов, М.Е. Николаев, начал диктовать свои воспоминания со следующего:
«Есть пословица «От трудов праведных не наживешь палат каменных», т.е. другими словами: честным трудом не разбогатеешь. Эту мысль часто высказывают люди, которые собственно даже не знают, что такое настоящий труд – упорный, настойчивый, разумный, и отвергают успех честного труда, чтобы тем самым оправдать собственный неуспех. За свою долгую жизнь я убедился в другом: праведным честным трудом, при хорошей жизни (аккуратности, бережливости, трезвости) и для себя можно нажить обеспечение, чтобы не только не нуждаться в чужой помощи, но и самому быть опорой родных и ближних; и потомство свое, которому ты дал жизнь, наградить и тем избавить от чужой заботы и тяжкой нужды, в которой часто понапрасну теряется много сил; и на доброе дело что-нибудь уделить. Я начинал свою жизнь с твердой верой в святость труда, я верил в то, что Бог труды любит, благословляет трудящихся и помогает им. Как бы труд ни был для меня тяжел, но если я видел, что он кому-нибудь нужен, я никогда его не избегал. Вера в Божью помощь поддерживала меня в те минуты, когда мне приходилось особенно трудно.
Честным упорным трудом старался я прожить всю свою жизнь, и Господь благословил меня и наградил больше, чем я стою. На память своим детям я хочу рассказать простую незамысловатую историю своей жизни».
Раз уж упомянули бога, то, пожалуй, за малым исключением все мемуаристы были истинно набожны, чего никак не скажешь, об описанных ими священнослужителях.
Вот лакей, посланный барыней во временно услужение эпископу Костромскому во время поездки епископа по епархии, вспоминает подробности, как они с постоянным слугой эпископа, Вуколом, гребли деньги у верующих и попов, исполняя эти свои лакейские обязанности.
«Казначей убежал, а Вукол мне объяснил, что за владыку мы поужинаем. И действительно, мы ели икру, семгу и уху из стерляди, запивая винами.
…Пока владыка был у архимандрита Порфирия, я с келейником Вуколом пили прекрасное вино, а затем уснули на мягких постелях. Я так чувствовал себя хорошо, что готов был идти в монахи.
…В это время приехал и возвратившийся из Костромы прокурор Священного синода Лопухин. В Кострому он ездил по делу о раскольничьих иконах. Было выяснено, что отобранные у раскольников иконы чиновники консистории продавали тем же раскольникам и брали за это большие деньги.
…Прощаясь дружески с Вуколом, я пожелал ему успеха в сборе денег.
– Слава Богу, я собрал уже здесь за эти дни сотни три, – ответил он весело».
И за редким исключением в своих воспоминаниях обо всех священнослужителях примерно так пишут мемуаристы. Что же касается владеющих крепостными помещиков, то помещики, как правило, не вызывали особых нареканий у крепостных, чего нельзя сказать о управляющих имениями, которым помещиками поручалось управление имением. Вот мемуарист пишет о князьях Волконских:
«Они, Волконские, всегда были добрыми и даже гуманными со своими крепостными крестьянами. По их распоряжению крестьяне обязаны были на барщине работать не более трех дней в неделю; воскресные и праздничные работы безусловно воспрещались; Пасха праздновалась целую неделю. Кандидатов в бурмистры выбирали сами крестьяне, управляющий только утверждал одного из кандидатов; управляющие могли наказывать крестьян только по доказанной вине, не более 25 ударами розог; одно лицо могло быть наказано два раза по 25 ударов, при третьей вине наказание усиливалось до 50 ударов, всякое наказание записывалось в журнал; при четвертой вине виновный записывался в особый журнал и об нем должно быть донесено с описанием вины в главную петербургскую контору. Оттуда уже ожидали Распоряжения, как поступить с виновным. Большею частию таких виновных высылали в другие имения, а иногда, смотря по вине, отдавали в солдаты.
Крестьяне так боялись записи в черный журнал (по их выражению «черная журнава»), что в большинстве случаев виновные просили наказать их как угодно, лишь только не записывать в ненавистную «черную журнаву», Так они его боялись. В этом случае от виновного отбиралась подписка, и тогда уж им доставалось без счета.
Управляющие, конечно, несмотря на строгие предписания владельцев ухитрялись обходить их: то трехдневные отбывки заменялись иногда довольно большими уроками, – например, муж и жена обязаны в три дня сжать и связать десятину ржи копен в 20, то в воскресенье выгоняют поголовно возить снопы в виде помочи, только с угощением чаркою водки, кашицею и т.п., а также при наказаниях вместо 25 давали по 50 и более розог, считая, что дали только 25. Но все-таки крестьяне Волконских были лучшими в уезде, как по трудолюбию, расторопности и честности, а потому также и по благосостоянию. Им завидовали и на них указывали как на образцовых хозяев. Все это было при прежних управляющих.
Новый управляющий, флотский офицер из немцев, нашел крестьян, по его мнению, избалованными, а имение – приносящим мало дохода», – и пошло, поехало. Новый управляющий начал издеваться над крепостными Волконских (и собственными крепостными, они у него тоже были), запарывая их за малейшие и даже выдуманные провинности.
Правда, надо сказать, что крестьяне тогда были не те, что нынешний трусливый народ, и хотя крепостные и не видели в самой порке, как наказании, ничего ненормального, но могли и восстать! И убить и таких управляющих, и таких помещиков. Или проучить их. Вот, к примеру:
«Много говорили тоже о случае с генералом фон Менгденом. Он любил очень сечь людей. Поэтому каждый день искал случая, чтобы придраться к кому-нибудь, разумеется, находил предлог и порол. Наконец все люди его остервенились. В один день, когда он пришел в конюшню смотреть, как будут сечь повара, человек 12 дворовых набросились на него, связали и стали сечь. Он стал умолять освободить его от наказания. Его отпустили, когда он дал слово, а затем и подписку, что с этого дня он никого наказывать не будет. Об этом случае он никому не говорил и больше уже людей не сек».
Кстати, интересный момент, который крепостной мемуарист упомянул, но не объяснил. Генерал Менгден не обратился в полицию, чтобы его обидчиков серьёзно наказали, скажем, каторгой, и не обратился не потому, что стал человеком, а потому что тогда он официально бы признался, что лишён чести. Дело в том, что дворянина чести лишала порка. И объявив, что его выпороли, генерал Менгден вынужден был бы уволиться из армии, поскольку офицеры без чести служить в армии не имели права. Вот он и предпочёл сделать вид, что ничего не произошло, и даже прекратил сечь дворовых.
Если ещё несколько продолжить тему наказаний, то сами крестьяне считали порку гораздо более гуманным наказанием, особенно по сравнению с лишением свободы, – порка и наказывала, и не лишала семьи наказанного средств к существованию. Нормальным также считался штраф или денежное заглаживание вины. Когда «гуманисты» в России овладели мнением властей и порку запретили, то это вызвало сожаление крестьян. Один из мемуаристов вспоминает.
«В детстве, до учреждения Министерства государственных имуществ, слыхал я часто слова: «Их миром судили, миром делили». Но очевидцем такого суда был, и то уголовного, только однажды в своей деревне.
Услыхав, что созывают деревню в дом к Ларионовым, и я пошел туда. Там было уже несколько соседей, а другие подходили еще. Одна из снох Лариона, молодая баба, лежала на полу с горстью яровой соломы в руке и жаловалась соседям, что деверь ее, Ефим, хотел изнасиловать ее в амбаре, повалил и затыкал рот соломой, но она не далась, вырвалась. Она просила соседей поучить его. Тут же был и Ефим, очень маленький человек, и оправдывался тем, что хотел поиграть только и повалил ее шутя, а она обиделась. Долго кричали и спорили, но признали Ефима виновным и приговорили к водке за беспокойство деревни.
При управлении государственными имуществами подобных судов не слыхивал, но знаю, что долго еще продолжался обычай приговаривать словесно деревенским миром к порке розгами за худые огороды в очерде полей. По наряду деревенского десятского по человеку с дома шли осматривать огороды, и чей огород худ или упал, тут же на месте упавшего огорода, с общего согласия, приговаривали и секли виновного. На первых порах сельское начальство отказывалось принимать жалобы на эти наказания, в силу обычая их, и говорили просителю, что так и надобно, что везде так делается, заботься об исправности огородов и не будешь сечен.
О прекращении подобных экзекуций старики сожалеют и посейчас».
Тут речь вот о чём. Огороды крестьян – место, где они выращивали овощи, – находились в окружении полей, на которых выращивали хлеб. И огороды требовалось надёжно оградить от полей, почему сами огороды и название имели «огород», и в данном контексте «огород» – это забор, ограда. То есть каждый крестьянин со стороны той части земли, на которой он сажал овощи, должен бы отгородится от полей надёжной оградой, чтобы она в этом месте защищала и его огород, и огороды всех крестьян деревни. Дело в том, что часть окружающих огороды полей могли быть «под паром», то есть не засеивались, и в данном году земля на этих полях «отдыхала». Но при этом она зарастала травами, и на этой траве пасли деревенский скот. Кроме того, и после уборки урожая зерновых, на поля выгонялся скот. И если пастухи не уследят, то скот через дыры в ограде может прорваться в огороды и с большим удовольствием сожрать то, что там выращивается. Посему и нужны были надёжные ограды, и крестьяне пороли того, кто ленился их таковыми сделать.
Ещё момент, на который я наткнулся впервые. В те времена ещё не был завоёван Кавказ, и тамошние народы своими шайками постоянно нападали на русские города и сёла, убивая сопротивляющихся и угоняя пленных и скот. Попавших к мусульманам в рабство христиан, русские выкупали у кавказцев серебром. Таким образом долго существовала такая своеобразная дань России народам Северного Кавказа, дань Николая I – Шамилю. Так вот, если в плен к кавказцам попадал крепостной, то после его освобождения он становился свободным от крепостной зависимости вместе с семьёй. Один из мемуаристов, на тот момент сбежавший от своего помещика и находившийся в розыске как беглый, попал в плен к кавказцам, но бежал, не дожидаясь, когда его выкупят из мусульманского рабства. После чего его освободили вместе с семьей и прекратили его розыск. В чём тут был для царя смысл и в чём была логика такого закона, я так и не понял.
Ещё следует упомянуть момент достаточно известный, но как-то мало упоминаемый историками. В России землей лично могли владеть только царь и дворяне, но крепостные могли быть достаточно богаты, чтобы купить и землю… и крепостных. И богатые крепостные и землю, и людей покупали, но на имя своего помещика или подставных лиц, понятное дело, такие «крепостные крепостных» были, разумеется, редки и называли их «захребетники». А землю крепостные покупали очень часто, вот, к примеру, такой момент из времён отмены крепостного права: «Встретился с земляком. Он говорил, что мужички боятся, что они, получив освобождение, останутся без земли. Боятся, что господа не отдадут той земли, которая куплена на их деньги, что на имя господ».
В этом плане интересны воспоминания крепостного Леонтия Автономовича Травина (1732-1818) – автора самых ранних по времени написания крестьянских записок. Обладая вместе с честолюбием талантом и знаниями управленца, он сумел стать управляющим многими имениями, и на этом поприще ещё в состоянии крепостного Травин сам сумел приобрести несколько помещичьих имений, но на подставных лиц. Поэтому он, сначала выкупившись из крепостной зависимости, поступил на службу чиновником и начал повышаться в гражданских чинах, достигнув чина, дававшего личное дворянство. После этого он оставил службу, оформил ранее купленные имения на своё имя, сыновей отправил в Петербург служить в гвардию, а сам стал жить жизнью помещика за счёт уже своих крепостных крестьян.
И хотя разговор не о помещиках, но, всё же, в воспоминаниях о помещиках написано очень много, и в мемуарах своих крепостных дворяне выглядят очень разными. Вот лакей племянницы помещика Лавра Демидова, вспоминает об этом Демидове: «Он очень любил лошадей и верховую езду. Обыкновенно по Москве он ездил верхом. За ним всегда шел конюх, который не должен был отставать, хотя бы барин ехал рысью. Если барин, оглянувшись, замечал, что конюх отстал, он наказывался розгами».
Наконец этот бессемейный любитель порки розгами помер, оставив 200 тысяч рублей и прочее имущество. Его брат Петр отказался от наследства в пользу остальных наследников, но на память о брате попросил себе пару лошадей и седло. Однако племянницу умершего, Аграфену, (тоже наследницу) «задушила жаба» и«она не дала его управляющему сена для лошадей, и в седле, которое выбрал себе Петр Львович, заменила серебряные стремена простыми. Когда Петр Львович узнал об этом, он рассердился и потребовал свою часть, равняющуюся 30 000 рублей. Все заахали и накинулись на Аграфену Александровну; но было уже поздно. Петр Львович взял деньги и все распределил между дворнею покойного».
Вторая племянница Демидова (у которой служил лакей-мемуарист) жила в Москве, а её имением управлял «бурмистр».
«Приезжал из Юрьевской вотчины бурмистр Василий Ефимов. Главная цель его приезда была упросить барыню купить для себя часть земли на ее имя и другую землю променять. Барыня дала на это свое согласие. Меня он угощал чаем и дал 2 рубля. Вероятно, он ублажал меня потому только, чтобы я не рассказывал барыне о том, как он берет взятки с крестьян, нарушая очередь при сдаче в солдаты. Барыне бурмистр привез оброк с крестьян: 4 пуда сухих грибов, 5 пудов коровьего масла, 3 пуда меду и собранные с девок, не вышедших замуж, холсты и по 2 фунта сушеной малины с каждой».
В этом абзаце много сказано – и о том, что без хозяйского глаза управляющие имениями рушили справедливость и воровали, сами становясь землевладельцами, и что бурмистр с лакеем обманывали барыню, но мне интересно то, что оброк (в данном случае – натурой) полагался только с девок, а на замужних женщин и женщин с детьми он не налагался.
Интересно, что и жёны, и дочери дворовых помянутых князей Волконских вообще были освобождены от какой-либо работы на помещика. Обязаны были работать только мужчины. Один из мемуаристов был рождён от помещика, влюблённого в его мать – крепостную женщину из числа дворовых Волконских. Помещик даже женился на крепостной, но фиктивно – без записи в церковную книгу, однако его родня, имевшая виды на наследство, заставила его этот брак дезавуировать и расстаться с женой и сыном. В результате крепостную, вместе с сыном вернули в дворню Волконских – во власть немца-управляющего с садистскими наклонностями. Им отвели угол в большой избе на трёх дворовых (в четвёртом углу была русская печь), со временем мать и сын-подросток построили себе коровник и им выделили огород, причём, поливной. Мемуарист так описывает своё возвращение из дворянской жизни в крепостную.
«После моего приезда к матери нас обоих позвали в контору, где находился Зернихаузин. При входе нашем в контору он поднялся во весь свой громадный рост и грозно сказал:
– Знаешь ли, что как ты, так и сын твой – крепостные Волконских, а потому наравне с дворовыми я тебе дам угол и ты будешь получать такой же паек, как и все: по 1 пуду 30 фунтов ржаной муки и по 30 фунтов крупы, а этот барчук, – причем он указал на меня, – будет получать половину этого пайка, и он должен ходить в школу, как и другие дворовые».
Заметьте, никакой обязанности на женщину не налагалось, а единственной обязанностью подростков-дворовых князей Волконских, было ходить в школу.
Меня в этом примере поразил размер пайка. Получалось, что дворовому только в муке на день приходилось 2 фунта с третью (свыше 900 грамм), а в хлебе с учётом припёка – и 3 фунта. Солдат в те времена (не в походе) получал 2 фунта хлеба. Так ведь крепостному дворовому полагалось ещё и фунт (400 грамм) крупы! Даже в начале прошлого века считалось, что в России голода не будет, если всё население будет обеспечен хлебом из расчёта 14 пудов в год на человека, то есть полутора фунтами в день (600 грамм). И это хотя эти 600 грамм и в расчёте и на малых детей, но ведь в это количество входят и каши, корм скоту.
Теперь о голоде.
Пока описывались времена крепостного права, мемуаристы иногда упоминают «голодные годы», скажем: «…в имениях Волконских и в голодные года выдавалось продовольствие, а нищенство строго воспрещалось», – но до 1861 года ни разу не упомянули голод, как народное бедствие, – не описали ситуации, когда бы народ болел или умирал от голода.
Вот, к примеру, уже помянутый мемуарист Леонтий Травин вспоминает, что его отец «отправляя должность писарскую в Велейской вотчине и провожая житие неотрадное, умре в 1740 году… быв от роду около сорока лет, а от женитьбы своей прожил только десять год, оставив мать нашу в преждевременном вдовственном бедствии, и нас, четырех сыновей, в сущем сиротстве и малолетстве, из коих я был старший осьми лет, второй сын Алексей шести, по нем Иван четырех, меньшой Никита двух лет.
В 1741 году последовал от недороду хлеба немалый голод, претерпела она наичувствительный недостаток; но Бог Милосердый, не забывая убогих своих до конца, первое яви на нас милостивое призрение: бывший тогда в вотчине управитель, майор Иван Васильевич Елагин, сжалился на горестное состояние матери нашей и на наше сиротство, приказал производить нам двум на пропитание муки по три четверика в месяц, да в год по шубе, по кафтану и по три пары рубашек».
Четверик – мера объёма примерно в 26 литров, в муке это будет примерно тот же пуд.
И вот в 1861 году окончилось крепостное право, исчезла ответственность помещиков за жизнь крепостных и многие помещичьи поля запустели. Разумеется, это вызвало рост цен, и если в середине XIX века в Москве пуд ржаной муки стоил 36 копеек, говядина – полтора рубля, а яйца – 1 копейку за штуку, то к началу XX века, не смотря на весь прогресс сельского хозяйства и вообще техники, скажем, замены гужевого транспорта паровозами, пуд ржаной муки стал стоить 96 копеек, пуд говядины – 2 рубля 70 копеек, одно яйцо – 2,5 копейки. И деньги эти жизнь крестьян лучше не делали.
Вот за 1867 год – через 6 лет после отмены крепостного права – уже читаем запись: «Хлеб дорог. Народ живёт опять в большой нужде. Нищих везде: партиями ходят с котомками, но подавать некому – везде народ голодает. Пекут опять в формах и кое с чем – так уже из этой муки ничего не спекчи. Больных много, дети мрут, и старые люди также не переносят голодовки».
Заканчивается книга несколько странным произведением, оставшимся от Николая Ивановича Заборского (1887–1953), крестьянина села Зачачье, Холмогорского уезда, Архангельской губернии. Это краткие хроники погоды и урожайности, но если в ХХ веке понятно, что он делал записи сам, то не понятно, у кого он взял записи начиная с 1801 года, и по типу которых он делал и свои.
В Архангельской губернии крепостные и помещики отсутствовали, о крестьянах несли заботу царские чиновники, то есть – сам царь, в записях есть рассказы о проблемах, скажем:
«1807 год. 31 сентября от неизвестной причины утром загорелось Емецкое. Был сильный очень ветер, и все дома сгорели дотла: церковь деревянная рядом с каменной, лавки округ были, причтовы дома; ставни у каменной загоривали даже. Ничего от Емецка в живности не осталось, даже и на угори, к северу, народ ничего не мог пособить. Мало чего успели спасти из имущества, погорело и мелкого скота. Это бедствие сильно поразило бедных жителей, они переселились жить в ближние деревни. Кощеиха осталась невредимая. Три года было крестьянам разрешено рубить лес безплатно у государства – домов было порядочно двухэтажных, больших. Из зборной избы документов никаких спа[с]ти не могли, где были дела земельный по общины».
Казалось бы – урок на все времена!
Но, как говорил Черномырдин, «никогда такого не было и вот опять»:
«1838 год. Емца вскрылась 31 марта, встала 18 нояб[ря]. Весна поздняя, сев начался 1 мая. Лето жаркое, с тучами дождя; страда хорошая. Осень холодная, зима снежная и морозная; урожай хороший.
12 мая, в 5 часов вечера, в четверток, народ с рынку разошолся и разъехался по своим домам в Емецке. Внезапно случился пожар, загорело Емецко. Забили тревогу, и в карбасах народ стал приезжать, но было уже поздно: спасти деревни уже не могли. Загорело сперва у Михаила Качегарова, был юго-западный ветер, который погнал пламя по всем домам, которые стояли очень густо. Большие, недавно выстроенные, почти новые после большого пожара 1807 года – и в продолжение трех часов все сгорело опять, с рынком и погоревшими лавками. Ни одной жилой фатеры не осталось, потому что оно стояло в четыре ряда. Церковь каменная уцелела, только главки несколько пострадали. Еще остался кабак один, на угори, Вольневский. И опять жителям пришлось поселят[ь]ся в ближных деревнях. Пристав был Латышов – поселился на Кощеиху, к Резвым. Ближные деревни и рот бедный дали погорельцам. И опять правительство пострадавшим разрешило порубку леса 3 года безплатно, кому скольк[о] надо и какого. Также згорела зборная изба, то ест[ь] стан, и все бумаги по Емецкому стану».
И несмотря на такие неприятности, несмотря на то, что принявшие погорельцев соседние деревни кормили не очень жирно – рот бедный дали погорельцам», – но какие-либо сообщения о голоде, как о массовом бедствии, отсутствуют. Хотя в том районе зона рискованного земледелия, посему достаточно записей типа:
«1804 год. Емца вскрылась 24 апр[еля], стала 2 декабря. Весна сухая и холодная, а сеять было хорошо; всходы были тяжелые. Лето было сырое и противное земледельцу, страда сырая и протяжная. Осень сырая и холодная. Зима тихая и студеная, снегу было довольно, и оттепели были. Урожай был худой, и народ в хлебе нуждался».
Но мне собственно интересны числа уже из ХХ века при советской власти. Вот удачный год накануне коллективизации:
«1927 год. Весна теплая, рання[я], и вода была большая: доходила до чичиринского дома. А на низу крайные дома Сабельникова Василья топило в помещении. У Ендюги унесло ветренную мельницу и Редевкина Алексея. Также и у нас, на низу, Ирина повредило. Но год был урожайный как сена – и хлеба 22 мешка. Хлеба нам хватает, держим 2 коровы, телят и овец 3–4 штуки».
А через год короткая запись:
«1929 год. Урожай средний: хлеба 18 мешков. Сена хорошия».
Мешок – это не системная единица счёта, но поскольку автор считал для себя, то ему так было удобно. Сейчас вес мешка с зерном принимают в 50 кг, сколько было в тех мешках, которыми считал автор, сложно сказать, скорее всего не более 4 пудов – 64 кг, хотя из словаря Даля следует, что мешок – это производное от «мех», и: «пшеничная, крупичатая мука продается мешками, по осминнику (4 четверика) либо по 5 пудов». То есть в мешке может быть и 4, и пять пудов. Таким образом средний и хороший урожай для трёх душ семьи мемуариста был 72-88 или 90-110 пудов, а поскольку собственно для выпечки хлеба (даже по 2 фунта – по 800 грамм на взрослого человека) им было достаточно на троих 55 пудов, то остальное шло на корм скоту, запас и продажу.
Но с 1932 года у них началась коллективизация, причём, началась она с ТОЗ, а не колхоза, – с «Товарищества по обработке земли» – они только обрабатывали землю вместе, но личные участки и урожай с этих участков был весь их. Правда, год был неудачный:
«1932 год. Первый год в колхозе по товариществу совместной работе. Урожай сей год плохой. Ржи совсем не было, живем старым хлебом. Уродилось всего 14 пудов ячменя и ржи. Хорошо, что есть картошка и старый хлеб»
И вот 1934 год, уже организован собственно колхоз, то есть они обобществили и землю, и тягловый скот, и инвентарь:
«1934 год. Весна благоприятная. Засев был хороший и урожай всего тоже, но осень замочливая. Ячмень колхозы затхлый выдавали. Всего хлеба получили этот год всех более – 126 пудов».
Оцените, единоличником в хороший год получали до 110 пудов, а колхозником – 126! Но дальше терялся смысл в таких объёмах – их надо продать, а зачем, если продать может колхоз и выдать просто деньгами? И до начала войны колхозники этой деревни получали 1,5 кг зерна на трудодень, а три души семьи автора записей в год зарабатывали этих трудодней до 500:
«1941 год. Весна холодная, но урожай средний: по 1 кг 500 гр. на трудодень. Сена сей год уродилось очень мало, засохла трава, и было дороже: 30–35 руб. пуд. На хлеба пуд давали 3 пуда сена, солома – вязанца ржаной – стоила 13-15 рублей. Я покупать ездил в Пукшеньгу: на 500 трудодней было получено сена 45 пудов, соломы 15 пудов – и год на скота очень голодный».
Пятьсот трудодней – это 750 кг или 46 пудов, или 250 кг собственно хлеба, или 15,3 пуда на душу в год. Заметим, что при царе считалось достаточным 14 пудов на душу, но ведь колхозник ещё и получал деньгами за проданный колхозом хлеб!
А в 2016 году: «По данным Института питания РАМН, москвичи ежегодно потребляют от 70 до 80 кг хлеба. В России этот показатель на уровне 100-120 кг в год». Ну так ведь это хлеб с припёком, а чисто по муке или зерне средний показатель по России будет 70-85 кг на душу. Ну, плюс, ещё 11 килограмм макарон, да сколько-то кондитерских изделий. А колхозник получал от колхоза 250 кг зерна на душу – всё равно вдвое больше!
И я помню, как в 50-х и 60-х годах многие из тех, кто помнили ещё как это было быть при царе и единоличником, с ностальгией говорили: «Мы никогда так хорошо не жили, как до войны!»
Ю.И. МУХИН
